Не холодно в доме-то? - раздеваясь, вопросил из прихожей у жены Кузьмич.
- Мне нет. А тебе что, холодно? - отозвалась из кухни она.
- Да нет, но, может, протопить чуть? Камин или печь? Воздух в комнатах подсушить… На улице, вон, - Кузьмич кивнул на дверь, через которую только что из промозглой и густой вечерней темени с ружьём и промокшим рюкзаком в дом устало ввалился, - ветер, слякоть… Неприютно так! Не верится даже, что сам из страсти той только что вынырнул…
- Гляди, дело твоё… - повела плечами жена. - Меня на охоту не носило. Есть-то будешь? Или вас на охоте вашей покормил кто уже?..
- Попозже чуть, - отзывается Кузьмич, развешивая там же, в прихожей, на источающий тепло бойлер с горячей водой измокшую охотничью одёжку: куртку из солдатского серого сукна, видавший виды и не совсем белый после нескольких выходов на охоту маскхалат. - Мы напоследок в поле, в машину когда сели, - оставшийся чай и бутерброды с Лёшкой докончили.
- Ну, как знаешь, - заключает жена в хлопотах у плиты.
…В доме отопление газовое есть и, конечно, беззаботно тепло с ним и днём, и ночью, но Кузьмичу нравилось, когда любовно сложенная им по кирпичику печь в слякотную, ветреную или морозную погоду приятно гудела, старательно накапливая и щедро отдавая потом совсем другое, особое - сухое тепло, не сравнимое с тем, что исходило от металлических труб вдоль стен комнат. То тепло безликое какое-то, обычное, что ли, тепло металла и горячей воды, а от гудящей печи или от камина - шло тепло душевное… Домашняя, уютная создавалась атмосфера в сельской обители Кузьмича, когда вечером, погасив в комнатах свет и запалив с одной спички аккуратно уложенные в топке на тонкую сосновую разжишку сухие березовые дрова, он устало и с удовольствием укладывался на диван, слушал, как бьётся в чумазых печных простенках, постепенно набирая силу, оранжевое языкастое пламя, наблюдал, как через круглое, всегда открытое поддувало блики приручённой огненной стихии выскакивали и прыгали озорными светлыми зайчишками напротив по стенке комнаты, обшитой деревянной рейкой, метались по полу… Зачуяв живое тепло, тут же подтягивались к роднику его с разных углов и комнат старый уже легавый охотничий пёс Алдан и красавица-дикуша с острющими коготками - юная, двухлетняя кошка Жулька, весьма редкой породы, именуемой в знающих книгах священной бирмой. Вопреки известной присловице, живущие вместе в дружбе и согласии хвостатые домочадцы располагались бок о бок на паласе напротив поддувала, поначалу раздумчиво рассматривали в две пары отрешенно-философски прищуренных глаз его ярко-огненный зев, потом, на пламя наглядевшись, в умиротворении наблюдательные щели зашторивали совсем и, как и Кузьмич, полностью отдавались у прогревшейся печи откровенному и безмятежному блаженству…
- Хоть и не холодно, а настудились сегодня в полях с Лёшкой, намоклись, - будто оправдывается в своем желании понежится у печи Кузьмич, хлопоча на коленях перед распахнутой дверцей топки; засыпал совком из небольшого ведёрка заранее припасенные сухие стружки, уложил поверх мелкие сосновые обрезки закраек досок. - Печь затоплю, - сообщает он, не оборачиваясь, через спину. - А то задремлю ещё, а за камином пригляд нужен…
- Топи, сказала уж, - доносится согласный голос из кухни. - И кто ж вас туда из дома-то гнал?..
- Да никто не гнал, конечно… - медленно и обыденно отзывается с колен от печного зева Кузьмич. - Но… тянет туда, всю жизнь тянет… Там воздух… просторный! Всё, вроде, обычное, неброское, виденное много раз: поля, лужи на дорогах в снеговой колее, бурьяны набухшие, рябинки средь голых берез кистями полными, с ночи промерзшими, рдеют… И необычное, в то же время! Простотой повседневной, непритязательностью манящее… Сегодня вот туман с утра накрыл вдруг всё: пасмурно, серо, сыро, даже и вблизи очертания деревьев, кустов пеленой размыты. В низинах на стерне, будто в чашах огромных и разноликих, вода что тебе весной разлилась, а остальное: взгорки, некоси в кочкарниках, чапыжник, деревья - в белом всё… Как в шапках в нахлобучку. - Кузьмич неторопко берёт рядом из поленицы сухие берёзовые чурки и, не прерывая повествования, основательно, вглядываясь в закопчёное нутро печи, аккуратно укладывает поверх стружек и растопки. - Проталинки лишь кое-где обозначились: снег возле них по краям будто оплавился, края округлились… День без солнца. А на душе и средь распутицы этой мило… На привале сели с Лёшкой за краем посадки вязовой на поваленный ствол - ветер, хоть и с другой её стороны, а насквозь всё равно и посадку голую нижет, и нам достаётся… Чай пьем из термоса горячий, а вверху - синички длиннохвостые скромно так, негромко тренькают, в кронах корявых вьются… С ветки на ветку, вверх-вниз… Ветер перья мелкие им топорщит… Думал - нет у нас длиннохвостых, только - большие московские синицы… Есть, оказывается! И лазоревки тоже есть, в лесу как-то на охоте встречал - крошечные такие, голубоватые, и тоже стайками дружными держатся. Деловитые; снуют повсюду, корм ищут. А мне подумалось: вот у людей запасы на зиму есть, с огорода, хозяйства… Магазины тоже… Под старость лет пенсии какие-никакие… Угол свой, тёплый… А у этих душ чистых, безвредных и радость людям несущих - ничегошеньки про запас на время чёрное! Ночь кое-как, в слякоть ли, в стужу, на ветках в тревоге, на дежурстве ночном будто, пересидели - врагов-то у них повсюду сколько - а утром, больной - не больной, пропитание с нуля каждый раз опять самим искать приниматься надобно… И детки птичьи, даже хорошими если выросли, не помогут. Есть ведь и у них, наверное, вполне нормальные, да возможности родителей немощных поддержать изначально не дано, не предусмотрено. Да-а, самой каждой птахе пропитание добывать надо. Не найдешь сегодня - завтра, наголодавшись и ослабев - ещё труднее станет… Кто выручит-то? Разве что какая редкая добрая душа кормушку перед окошком вывесит? Да сколько их таких душ добрых?! А синички не жалуются, тренькают… Ведь не от горя ж напевают? Не поют, а именно напевают, как люди, когда дело более-менее ладно складывается. Нашли личинку, перекусили быстренько, как мы с Лёшкой из термоса - и прочирикали веселое что-то, удаче случайной зарадовавшись! И самому, на них глядя, так спокойно, приятно и радостно за удачу их становится!..
…Загулял лихой огонь в печи, загудело в трубе; Кузьмич чуть приоткрыл дверцу, чтобы дышалось в топке ровнее, натружено поднялся, перешёл и сел, привалившись, в уголок дивана, вытянул с удовольствием усталые ноги, свесив их и уложив на невысокую раскладную скамеечку - диван-то короткий.
- Переехали в другое место, - продолжает неспешное вещание Кузьмич, - в посадке берёзовой остановились. С них, с прядей свисающих, тонких, капель по крыше Нивы Лёшкиной стучит: плюс в природе, снег с веток затаял… А впереди - поле чистое, заснеженное, подсматривающее кое-где из-под покрова густыми озимыми. "Заяц, - думаю, - тут ночью кормиться должен, если, конечно, водится здесь", - мало его стало, потравили новоявленные землевладельцы с европейскими технологиями... Сбоку - мокрая низина с густым ивняком. Там лиса хозяйничать должна. Разделились: Лёшка зеленями пошёл, зайца посмотреть, а я - через низину, там ручей с ивняком сплошным по берегам… Глубоким ручей оказался - перебрался с трудом, сапоги талой водой в напоре будто весеннем не залило едва, - и в ту же, что и Лёшка, сторону иду краем скошенного подсолнечника вдоль кустов, неспехом… Скошены-то подсолнухи высоко, отчего поле сплошь частоколом, будто ежом на взгорках огромным щетинится… Перевиделись через прогал в чистом от кустарников месте, знаками ему показываю: дескать, в конец кустов - они змеёй по низине за ручьём вьются - по зеленям своим сторонкой мелоча обойди, встань наперёд меня и жди, а я - там ивняка и краснотала массив приличный - на него загон по этим зарослям сделаю. Ветер-то от меня, лиса меня зачует и на Лёшку прямохонько и посунуться может, если она, конечно, там… Ушёл Лёшка, с глаз скрылся, а я чуть дальше, где ждать удобней, как раз где низина кустарниковая с корявой вязовой лесополосой сомкнулись, продвинулся и притаился. Посадка-то с поля, со взгорка к извороту ручья к тальникам пойменным спустилась. Вот в перекрестье их к стволу шершавому я и прислонился, жду по времени, когда Лёшка на место выйти должен. Ему минут двадцать надо. Недвижно в маскхалате к дереву приник. Дятел чёрный, желной именуется - прилетел, в воздухе грузно проваливаясь; на вяз мой сел, меня не видит, и ну его долбить… Редкая в краях наших птица: у нас же, в основном, большой пёстрый дятел гнездится, и ещё есть совсем крошечный, с воробья. Того в вершине высокой не враз и разглядишь… Ещё зелёный большой дятел. Он на дом наш, на стенку весной по прилёту с юга садиться приноровился, когда она ещё не оштукатурена была, мух сонных из щелей меж шлакоблоков доставал… И постоял-то у дерева всего ничего, а зябко сделалось, примерзать на ветру стал: одет-то легко, для ходовой охоты, чтоб ходьба согревала… Обычно-то Лёшка на номере стоит - его через "специальные накопления", что на брюшке, не вот проморозишь. Потоптался немного с ноги на ногу, минут пять прошло - слышу с Лёшкиной стороны: ба-бах - выстрел! Один. Снайперский, стало быть. Думаю - не загонял ещё, а уже, выходит, нагнал на него кого-то. А Лёшка не звонит, не предупреждает, чтоб начеку был, если б зверь от него на меня в обрат пошёл: сюрприз, значит, приготовил, скорее всего. К нему идти-то минут десять, это он долго круголя давал, чтобы на место не прямиком, а по запятой от кустов скрытно в конец их выйти и зверя не подшуметь. Иду к нему. Не сразу, как из краснотала на прогал выбрался, Лёшку увидел: у березы одинокой на фоне ивняка перед кочкарником с некосью - ружьё через руку пред собой стволом книзу свесил - стоит открыто, а в камуфляже зимнем, если не вглядишься, неприметен. Указывает мне рукой - правее, мол, иди. Принял вправо, непонятно, правда, зачем? Он же вон, в нескольких десятках метров всего - кто меж нами таиться может? Думаю, на след, что ли, какой наводит? Смотрю - на проплешине белой ярким пятном рыжий лисовин лежит! Здоровый! Мордой в снег урылся. Меня, выходит, лис ещё у посадки по ветру причуял и уходить загодя порешил, лишь только я под деревом затоптался; не стал дожидаться, когда по душу его кустарником продираться начну. Осторожный… Не вполне предусмотрительный только. Не надо было послушно туда стекать, куда гонят! Такая послушность гибелью гонимого иной раз завершается. Лёшка говорит: "Нисколько меня лисы не волнуют. В кустах завидел его вдалеке, замелькавшего, - как стоял изначально, к березе спиной прислонившись, так стоять открыто и остался: выйдет на меня - ну и выйдет, а нет, заметит на открытом месте коль - ну и нет… Живи тогда, продолжай! Спокойно увидел его потом всего, спокойно подпустил на нужное расстояние… И трофей, вроде, редкий, достойный, а вот трепетно лишь к зайцу отношусь: так переволнуешься с ним!" Отдал мне Лёшка шкуру-то. Вынуть из рюкзака в прихожей забыл. Потом выну.
От печи донесло первым теплом.
- Правильно, что топку железную сделали, и что потом с зазором обложили буржуйку кирпичом - тоже правильно! - замечает раздумчиво Кузьмич. - Вот только затопил - а тепло по комнатам сразу же и пошло! Быстро печь в работу пускается… Дымоходы кирпичные, длинные, во всю смежную стену, считай; пока тепло с дымом по оборотам до трубы доберётся - тепло, из топки убежавшее, в кирпичах же, в стене и словится, и накопится на благо наше. Дрова прогорят, металл тепло излучать перестанет - а на смену кирпич горячий на службу в обеих комнатах уже заступил!.. Долго нежить будет. Вспомнил вот: клал когда печь-то, сосед Алексеич подошёл и удивляется: "Мы тут, как газ в село провели, печи посломали все - надоело с дровами да с золой возиться. Ну и место чуток из-под них высвободилось. А вы, городские, наоборот - печи да камины в домах новых мастерите!? Чудно!". А чего тут не понимать? Разве, настудишься, как вот сейчас, к трубе отопления водяного, как к кирпичикам огненным всей спиной восторженно прижмёшься?.. Иной раз аж мурашки от радости такой горячей вперегонки по всему телу к окраинам зашебуршат!.. Не-э-т, правильно очень поступили, что и печь сложили, и камин: большое для души приволье с ними, особенно когда вьюга на дворе со стужей хозяйничают, ветер в застрехах воет… Да и когда дождь нудный по крыше стучать, осенью поздней или мрачной ещё весной, к околице нашей только-только подступившей, зарядит… Тем-то вот квартиры городские и проигрывают, что нет в них живого огня и живого тепла! Да и разве печь в жилье городском благостно так на душу ляжет, когда - в окно взглянул, а за ним асфальт да бетон… Народу под фонарями тьма… а не луга, как у нас тут с тобой, да дали лесные за простором приречным сквозь пелену непогоды мутную еле угадываются?.. Представ…ляю, - Кузьмич зевнул, и слово оттого оказалось непривычно вытянутым и искажённым, - как сейчас дым из печной трубы нашей не вверх устремляется, а у самого её оголовка порывами ветрила срезается и жмётся клоками за домом к земле… По улице сырой стелется… И дым этот от дров… берёзовых… вкусно так… пахнет… Дым отечества… Дымок печи… нашей…
Последние слова оказались едва слышны, промолвлены медленно, будто лениво, прозвучали, казалось, только для самого же Кузьмича. На какое-то время повисла в затемнённой комнате с бегающими по стенам проворными огненными бликами пауза, нарушаемая стонами непогоды снаружи, деловитым гулом печи, вздохом пса, уложившего морду на лапы и почти уткнувшегося носом в поддувало… Коричнево-бежевая Жулька, всласть развалясь подле Алдана на спине, вытянулась в истоме от действительности сладостной в струнку, поджав к запрокинутой навзничь прекрасной пушистой и белоусой мордашке передние лапки в коричневых чулках, с утонченным вкусом отороченных по кончикам носков белым.
- Ну-у?.. Как все разом у печки-то раздремались… - удивленно и негромко заметила, заглянув в каминную, жена Кузьмича. Она осторожно прикрыла ведущую из кухни в "коллективную спальню" сосновую арочную дверь с узорчатыми стёклами искусственного морозного раздолья - будто приручённого теплом печи и уже не опасного рисунка стужи. - Ну и вздремните пока, коль уж так разом все сомлели. До ужина время-то ещё есть…

Владимир Степной