|
Лукич с колхозным бригадиром Семеновичем
вели оклад сена на старом, давно заброшенном хуторе, поля
которого еще не успели залеситься. Дело было в ноябре. Стоял
звонкий морозный день, и на свежей, сверкающей стерильной
белизной с отливом синевы, выпавшей ночью пороше, четко различимые
- то тут, то там виднелись автографы лесных обитателей.
Сердце Лукича, страстного охотника, разрывалось на части.
Ему очень хотелось бросить все к чертовой бабушке - и это
сено, а заодно и Семеныча, который сговорил его, колхозного
лесника, именно сегодня пойти с окладом, - и махнуть в тайгу.
Знай Лукич наперед, что за ночь выпадет такая пороша, ни за
что не согласился бы… Время было уже за полдень, когда они
закончили оклад сена по полям. Семеныч велел Лукичу раскладывать
костерок и кипятить чай, а сам той порой решил сходить к Черемушной
лыве, до которой было рукой подать, глянуть, не выставил ли
там кто тайком зородик-другой сена. И такое случалось.
Лукич отоптал около старой, стоящей на опушке пожни ели место
для костра, нарубил осинового, без дыма горящего сушняка,
и через пять минут языки жаркого пламени небольшого костерка
лизали бока закопченного котелка, набитого снегом.
Лукич сидел на сушине и с сожалением думал об уходящем дне,
за который он мог бы со своими собачками добыть десяток белок,
а если б подфартило, а в такую погоду ему фарт всегда улыбался,
то Лапка и куничку могла бы добрать - факт…
"Во, счастливчики, - заслышав за перелеском в стороне
Черемушной лывы редкий, с хрипотцой взлай собаки, позавидовал
Лукич, - не иначе Никола Старинский со своим псом лесует…
Ну, пущай тешится, - довольно усмехнулся он про себя, - ему
моих куничек, как своих ушей, не видать. Куда его вислоухому
до моего Дуная, не говоря уже про Лапку - знаменитую на всю
округу куничницу. На белку только и сподобился, да и то брешет
с пролаями", - размышлял Лукич, поглядывая в сторону
то затухающего, то вновь доносимого лая.
"Не.е.е, пожалуй, это не Николин пёс лает", - вставая,
усомнился Лукич и, взяв ружье, направился в сторону доносившегося
голоса собаки. За перелеском лай звучал более чётко, и Лукич,
вслушавшись в него, силился понять, кто же это забрался в
столь отдаленную тайгу и промышляет в его угодьях.
"Не иначе кто-то из приезжих шастает", - подумал
он. Голоса собак местных охотников Лукич различал хорошо,
но лай этой он слышал явно впервые.
Движимый любопытством не меньше, чем охотничьей страстью,
продвигаясь сквозь частый ельник, вышел он на большую поляну,
посреди которой росла узкая гряда редких невысоких берёзок
с густым подсадом молодых ёлочек. По другую сторону гряды
он заметил промелькнувшего крупного, серой масти пса, который
хрипло взлаивал, и как-то странно подпрыгивая, метался из
стороны в сторону под наиболее высокой и раскидистой берёзой.
Из-за густого подсадка Лукич никак не мог рассмотреть, что
это за пёс и кому он принадлежит.
Взглянув вверх, он заметил на одной из берёз затаившуюся куницу,
которая, как только обрывался собачий лай, начинала шевелиться,
явно пытаясь покинуть столь ненадежное укрытие. Медлить было
нельзя, и Лукич, сдернув с плеча ружье, тщательно прицелившись,
выстрелил. Зверёк, сбивая легкую кухту с веток деревьев, камнем
повалился на землю.
Лай прекратился, и Лукич, обходя гряду с другой стороны, направился
к тому месту, куда упала куница, опасаясь, что собака может
её порвать, и надеясь, что на выстрел выйдет её хозяин, которому
по праву принадлежит добыча. Обогнув гряду, Лукич в недоумении
остановился, а через минуту его тощее тело сотрясалось от
неудержимого смеха. Да и вряд ли бы кто мог остаться равнодушным
открывшейся ему картине.
Под берёзой, куда упал зверёк, на карачках стоял обессилевший
Семеныч. Пот ручьями стекал по его щетинистым щекам и падал
на утоптанный снег. Из-под шапки, уши которой болтались, как
уши породистого спаниеля, выбивались седые, слипшиеся волосы,
которые прикрывали его взмокшее лицо. На плотно утоптанном
снегу перед ним лежала остывающая тушка зверька.
- Все-таки не ушла, окаянная, - с трудом поднимаясь на колени,
охрипшим от долгого лаянья голосом прошептал Семеныч и начал
рассказывать подошедшему Лукичу.
- Выхожу, это, значит, на поляну, гляжу, а она, шельма, рябка,
видать, заловила - вон он лежит, - махнул бригадир в сторону,
где лежала растерзанная птица, - сидит на ём и меня не замечает.
От рябка только перья в разные стороны летят. Я - к ней. Тут
она меня заметила и сиганула на эту гряду. А укрыться-то на
ней и негде, одни голые березы стоят. Я было начал тебя кричать,
да она от голосу-то человеческого в беспокойство пришла и
по гряде заметалась. Тогда, и сам не знаю с чего, я по-собачьи
залаял, и она, нечистая сила, успокоилась. А как перестану
лаять, она снова на уход норовит. Вот так до твоего приходу
и лаял - знал, что придёшь, душа не вытерпит. Ну, а как на
четвереньках оказался, упаси бог, не помню. Видать, во мне
собачий азарт пробудился, - поднимаясь с колен на ноги, закончил
свой рассказ бригадир.
- На следующую охоту я тебя, Семеныч, заместо свово Дуная
возьму. На пору с Лапкой у вас ладно дело получится, сработаетесь.
На, возьми на память о своих собачьих возможностях, - протягивая
уже снятую шкурку зверька Семенычу, улыбнулся Лукич.
Бригадир подержал в руках мягкую шкурку зверька, полюбовался
переливающимся на свету блеском меха и, возвращая шкурку Лукичу,
смущенно помявшись, попросил:
- Ты уж, Лукич, себе её возьми, у тебя и договор на пушнину
имеется, а мне она вовсе не к делу… Только ты уж, прошу тебя,
как друга, не рассказывай мужикам о моих собачьих наклонностях.
А то ведь, сам понимаешь, мужики наши на язык шибко бойкие,
до смерти засмеют и до конца дней ступить спокойно по деревне
не дадут. Уж ты, Лукич, будь другом, подержи рот на запоре,
а я тебе отродясь и покудова жив буду, этого не запамятую.
- Ладно уж, умолчу, - пряча шкурку за пазуху, согласился Лукич,
- но, чур, на охоту тебя с собой в сузёмы брать буду. Заместо
собаки, посколь, замечаю, на этом деле ты собаку съел…
Виктор Цветков
|
