То, о чем хочу рассказать, случилось, когда мне было пятнадцать лет. В июле. И поведать решил потому, что лучше всего набираться опыта на чужих ошибках... Всем хотя бы изредка бывающим в тайге не лишним будет узнать эту историю, едва не ставшую для меня завершающей мою совсем недолгую жизнь.

Зовут меня Мишей. Отец мой - охотовед по профессии и призванию. Охотник, как говорится, от Бога. Без оружия и тайги он скучает и чуть ли не болеет. Таким же был и его отец, он же мой дедушка. И совсем не случайно в двенадцать лет мне было подарено настоящее двуствольное ружье аж двенадцатого калибра, а через два года я из этой "фузеи" лихо сбивал с полета тетерева и утку, даже вертлявого бекаса. А еще к четырнадцати годам освоил я таежный капканный промысел, самостоятельно охотился на белку и рябчика, и даже на глухаря, с отцом же ходил и на крупного зверя. Друзьям своим мой батя не без гордости говаривал: "В Мишку я заложил могучие охотничьи гены".
Мы гордились друг другом, а моя мать - нами обоими. В пятнадцать я в душе считал себя вполне бывалым и знающим таежником, отцовская опека порою меня и сердила. Он это заметил и ненавязчиво наставлял: "Умные люди таежному делу учатся всю жизнь, а соответствующего опыта у них никогда не бывает чересчур много. Как не бывает слишком много здоровья, правды и чести. Даже к концу жизни".
Отец часто ездил на богатое зверем лесоохотничье хозяйство чуть ли не в центре уссурийской тайги, которым руководил. И всякий раз, когда я был свободен от школы, брал меня с собою. Мама радовалась этому: все меньше будет ее сын якшаться с великовозрастным дворовым хулиганьем, заставлявшим сквернословить, курить, воровать...
А на летние каникулы родители отвозили меня в давно и хорошо знакомую очень добропорядочную семью из всеми забытой неперспективной таежной деревеньки, и там мне было совсем хорошо: вокруг тайга с грибами, ягодами и орехами, рядом горная рыбная река, и с утра до вечера - непритязательная, но бывалая деревенская братва, гораздая на всякие робинзонады. А меня они почитали вожаком, потому что каждую неделю в деревню приезжал на "Ниве" мой отец, которого здесь все уважительно звали Сергеичем.
Так вот. Собрались мы с хозяйским сыном Валеркой, который был на два года старше, за жимолостью на ближние сопки. День был тихий и солнечный, взяли мы по семилитровому ведерку и двинулись в чем были с утра - в кедах, легких штанах и рубашках да матерчатых шапочках. Собирались ведь возвратиться через три-четыре часа, еще задолго до вечера.
Ягода в тот год уродила бедновато, в поисках ее мы много и беспорядочно ходили - с сопки на сопку, вдоль одного ключа и другого. И как-то невзначай разошлись. Покричал я, посвистел, Валерка не отзывался. Подумалось, что он повернул к деревне и меня позвал за собой, да не услышал я. И решил: "Вон тот склон обследую и тоже пойду домой".
А жимолостью тот склон оказался как бы специально для меня усыпанным, и я ее с увлечением собирал и собирал, утрясая и уплотняя в ведерке, уверенно надеясь за час наполнить его "с бугром". И не заметил, как небо затянуло серой хмарой, от солнца не осталось ни пятна, ни даже посветления в облачности. И вдруг из-за соседнего хребта донеслись громовые раскаты... Я, конечно, заторопился на выход из тайги, не задумываясь даже, по правильному ли направлению рванул. Лишь мельком мне подумалось: "Куда же еще? Там ведь деревня, оттуда и пришли".
Но гроза догнала меня быстро. Я примостился переждать ее под склонившейся дуплистой старушкой-липой, надеясь, что грозы проходят так же быстро, как и надвигаются. И в самом деле: и дождь хлестал, и гром гремел, и молнии сверкали не более часа. Но громы и молнии исчезли, а вот грозовой ливень переродился в мелкий ровный дождь. И еще час просидел я в просторном дупле так ласково и заботливо меня приютившей липы, что не упало на меня с неба ни единой капелюшечки. Даже на сон тянуло на пухлом пахучем ворохе сухой листвы и хвои.
Но потом забеспокоился: "Что если этот дождь зарядил надолго? До деревни километров шесть, бежать по бездорожью не меньше часа. И к вечеру дело…" А тут еще полосонуло по нутру: ни спичек, ни даже ножичка-складишка... Тоже мне таежник. Сколько раз отец говорил: "Без спичек в тайгу ни шагу, даже если солнце в чистом небе полыхает и уходишь всего на часок по тропинке".
И я побежал под дождем. Вымок, конечно, в первые же минуты, но это меня не пугало, потому что дождь шпарил теплый, а от быстрого хода то в гору, то вниз, то вдоль ключа тело распалилось. И так вот то бежал я скакуном, то рысил уставшей лошадью, то просто быстро шел, и сопки по моим расчетам уже должны были расступиться, а они... сгрудились в незнакомую мне чернолесную толпу... И опять резануло меня по сердцу: "А правильно ли иду? Не заблудился ли? Вот будет стыдобушка!"
Решил торопливо: "Надо забраться на вершину вот этой сопки и осмотреться". Забрался. Вскарабкался на сухой высоченный кедр и обмер, потому что на километре видимости со всех сторон хмурилась мне вовсе незнакомая тайга, а дальше все было серо и расплывчато. И еще раз ругнул я себя: "Тоже мне таежник! Ведь говорил же отец: "В незнакомой тайге, когда не видно солнца и нет далеких приметных ориентиров, заблудиться проще простого... Когда не имеешь карты и компаса конечно. Поэтому крепко запоминай, куда и сколько идешь, а стороны света определяй по деревьям и каменным глыбам: их северные склоны всегда замшелы".
Ах, если бы сейчас взглянуть на схематическую карту этой местности, которую собственноручно вычертил мой все умеющий батя! По речной системе можно было бы легко сориентироваться. Во всяком случае, не перевалить на водосбор соседней речки, утекающей в глубь тайги! Мой мудрый отец и по этому поводу говаривал: "Пойдешь в тайгу - прихвати карту. Она в плотной пленке и сложена по размеру рубашечного кармана. И одень на руку компас. Никогда не помешает, но вполне может уберечь от гибели... Таежника не Бог бережет, а собственная предусмотрительность во всем. Даже в кажущихся мелочах". А однажды он задумчиво и тихо сказал, рассматривая свои прожитые дали: "О, как жестока бывает тайга, а с легкомысленными и просто неорганизованными и погибельной становится... Она красива лишь в несерьезных книгах да в кино... Она страшнее сельвы и джунглей".
Я знал, что из деревни шли мы на восток, потом же я не обращал на ориентирование ни малейшего внимания. Но хуже всего и совсем непростительно было то, что из-под липы я побежал, оказывается, в никуда, потому что и теперь не знал, на запад ли двинул, что было бы всего надежнее, или наоборот - на восток. А может, на север? Или юг?
Вспомнил и другие отцовские советы: "Коли заблудился - не мечись в разные стороны, лучше присядь, успокойся и крепко обдумай свое положение, припомни, куда и как долго шел и где мог оказаться. Да подумай о ночевке загодя, до темноты".
А дождь уже не шел, он сыпал затяжной мелкой моросью. И стало быстро холодать и стремительно смеркаться... И стало мне страшно...
А тут где-то рядом заревели, вероятно, в драке за самку медведи - как раз было время разгара медвежьего гона. Да ревели, треща кустами, все ближе и ближе... И я полез, подвесив ведерко на сучок, на развесистый дуб, там уселся в развилке могучего ствола. И горько пожалел себя: что делать-то на ночь глядя? В этой медвежьей глухомани? Начал замерзать, трястись и клацать зубами, посинелые пальцы немели. И оказывалось на все сто процентов очевидным, что здесь мне и ночевать, а может быть, и погибать - огня ведь без спичек, да еще в такую мокроту, не разведешь, стало быть, не обсушишься и не согреешься.
И опять я будто бы увидел отца совсем рядом, и он спокойно говорил мне, словно намеренно успокаивая: "В критической ситуации никогда не паникуй, а лучше ищи тот спасительный шанс, нередко и единственный, который всегда в трудную минуту обозначается". Но где же он, тот шанс теперь? Я стал торопливо и уже нервозно осматриваться вокруг и... прикипел жадными глазами к большой, неохватно толстой тополиной сухостоине, устало склонившейся и как бы зацепившейся полуобломанной вершиной за могучую крону цветущего силой соседнего кедра, самоотверженно подставившего плечо погибшему спутнику по тайге. И чернела на сухой стороне того тополя невысоко над землей черная дыра в дупло. Именно в таких дуплистых сухостоинах, давно знал я, любят устраивать берлоги уссурийские белогрудые медведи.
"Ах, была не была! - залихватски решил я, не обращая внимания на драчливое медвежье соседство. - Трус в карты не играет!" Проворно спустился с дуба и, не забыв о ведерке, ринулся к отжившему свой долгий век тополю. Прислонил к нему валежину и взобрался по ней, заглянул, пригляделся, одолевая темень... И - о радость в беде! То была прекрасная медвежья берлога! Дождям недоступная! По внутренности ствола вся в мягких сухоньких гнилушках. Стало быть, за многие лета на дно их нападало толстенным слоем! Да, медведи-древолазы любят зимовать с комфортом и в безопасности.
Чтоб дупло было сухим и теплым, без щелей и сквозняка. Чтоб ни тигр в него не забрался, ни бурый медведь....
Через несколько минут в этом надежно прогревшемся за жаркое лето медвежьем убежище я разделся догола, выжал одежду и подвесил ее на просушку у лаза в него, трухою осушил и растер озябшее тело докрасна, потом зарылся в теплые гнилушки и окончательно согрелся... И с жадностью набросился на жимолость, которой оказалось в ведерке на четверть меньше собранного.
Радуясь спасению, я все же сожалел о том, что из-за меня эту ночь многие проведут бессонно. Отцу наверняка позвонили в город, и он уже мчится в деревню на своей "Ниве", и мать, скорее всего, с ним. А черная темень вперемешку с дождем в свете фар навевает самые мрачные предположения: ночь, непогода, тигры и медведи... А вдруг сын опасно повредил ногу? Или иным образом серьезно поранился?.. Ведь наверняка оказался посреди неприветливой, даже враждебной ночи, без огня, хотя сколько раз говорилось ему и вновь повторялось: перед выходом в тайгу одень ремень с "сумкой выживания".
Отец так называл легкую кожаную сумку, наподобие патронташа, в которой были карта-схема и компас, герметически укупоренные термитные спички и таблетки сухого спирта, перевязочный пакет с йодом и марганцовкой, складной нож с надежным все же лезвием, моток капронового шнура и невесомый тент из сверхпрочной пленки... И были еще в той сумке мясные кубики, пакетики чая, плитка шоколада... И жилка с крючками для удочки...
Эту сумку выживания компоновал мой многоопытный отец сам, и регулярно он в ней что-то заменял, при случае поясняя мне, что там лежит до экстренного востребования и с каким предназначением.
Но теперь эта сумка невозмутимо покоилась в деревенском доме на спинке моей уютной кровати. Всю темнющую ночь ровно шуршал дождь, шумели переполнившиеся водою ключи и кричали медведи. Всю ночь я ворочался в очень непривычной, мягко говоря, постели из гнилушек. И всю ночь давал зароки не считать себя впредь любимым сыном тайги, которых она не обижает, и обладателем таежного опыта, достаточного для спокойного в ней пребывания всегда и везде. И еще вспоминал отцовские наставления по части таежных охот и походов, да не только их. И лишь в эту ночь я сполна постигал мудрость отца, всю ночь звучали в моем воспаленном сознании неоднократно говоренные мне слова: "Только дурак и хвастун идет в тайгу как в городской парк или в лесочек по грибы и ягоды".
Утром я не спешил покидать спасшую меня берлогу, потому что вся тайга была пропитана водою, а дождь все сыпал и сыпал, хотя облачность поднялась высоко. И был уже день, как невдалеке проревел вертолет, а вскоре вернулся и пролетел прямо надо мною. Увидел я его смутной тенью, но нетрудно было догадаться, что меня уже ищут, надеясь на окончательное посветление в небе или на случай заметить дым костра. Потом где-то далеко сигнально выстрелили три раза, что означало выход в тайгу пеших спасателей. И я вылез на свет божий, пристыдив себя: "Его уже и ищут, и наверняка с рассвета, а он ждет, чтоб пришли к нему с носилками".
Доел ягоды, подвесил ведерко на видном месте и заспешил по направлению выстрелов. Наткнулся на хорошо наторенную зверовую тропу в полсклона вдоль ключа и помчался по ней, иногда останавливаясь и аукая во всю силу голосовых связок. И так вот бежал и кричал уже часа два, как снова пророкотал вертолет, да столь низко надо мною, что заметил я его промелькнувшее в небе брюхо... Присел поделкой и обронил несколько слезинок, отчаянно жалеючи себя и моих поисковиков. А в те минуты глухо прогремели три выстрела примерно в том месте, где я ночевал и где повесил ведерко.
Что мне оставалось делать? А ничего определенного в голове не возникало. Сильно хотелось есть, ягоды не попадались. Было так много грибов-ильмаков на отживших свой срок деревьях, что они желто светились даже в мокре, но не станешь ведь есть их сырыми. Набрел на рыбачий шалаш у глубокого омута под скальным прижимом, обшарил его и ничего не нашел, кроме пузырька с солью, пустого спичечного коробка и шести увесистых картошин. Но полежал все же на сухой коре под навесом, мечтая: была бы та сумка выживания на поясе, наловил бы рыбы, развел огонь и сварил уху в консервной банке... И накоптил бы шашлыков из хариусов. И ждал бы здесь своих спасателей.
Но та сумка была далеко-далеко, а вполне могла бы быть на поясе...
С нею я еще вчера был бы в деревне...
Нашел сравнительно чистый лист оберточной бумаги и нацарапал на ней углем: "Был днем. Ушел вниз по ключу этой тропой. Мишка". Потом положил в карманы картошку, коробок и соль и решительно встал. А пошел от шалаша той тропою, заламывая склонившиеся над нею ветки и старательно печатая следы на раскисшей земле, чтоб скорее наткнулись на эти свежайшие знаки те, кто ищет меня, и уверенно догнали.
А тропа тянулась то по одному борту клокотавшего бешеной водой ключа, то по другому, переходить его приходилось с шестом, чтоб не повалило и не унесло. Низкие забоки были затоплены, и я шлепал по ним в воде выше колен, а выбираясь на "сухое", подолгу искал продолжение тропы. Психовал, злился, проклинал стихию и тайгу. А более всего себя самого, так позорно опростоволосившегося, что заблудился чуть ли не в трех соснах. Такое случилось со мною впервые.
Весь день было пасмурно. Весь день летал вертолет. Весь день стреляли в далях то в одной стороне, то в другой, а может быть, мне так казалось. Спасение ко мне не приходило, хотя я кричал во все горло. К вечеру я вконец изнервничался, устал и оголодал. Согреться в мокрой одежде мог только энергичной ходьбой. И главной моей задачей стали поиски дуплистой медвежьей берлоги для очередной ночевки.
Тихо я шел тропою, оглядываясь по сторонам, как вдруг услышал совсем близко угрожающий тигриный рык, от которого тут же и остолбенел. Никогда не слышал я голос этого полосатого страшилища так близко, и даже не догадывался, что на человека в тайге он оказывает столь сильное, почти парализующее воздействие. От страха я сначала окаменел и заледенел, однако через несколько секунд чуть ли не взлетел на оказавшееся рядом дерево. И хорошо, что была под его вершиной этакая рогулька из толстых сучьев, в которой можно было более-менее надежно примоститься.
Но я никак не мог разглядеть тигра и, немного осмелев и оттаяв, громко крикнул. Ну не век же было мне сидеть на этой верхотуре, ведь скоро станет темнеть, нужна хоть какая-нибудь развязка...
И он появился. Подошел к моему дереву тихо, спокойно крадучись, с явным интересом меня разглядывая... Постоял, поигрывая хвостом, обошел дерево вокруг и... улегся под ним, обдав меня тяжелым духом таежного громилы. Вот ведь наглец какой!
И что мне было делать?
Да-а... Тигр пролежал подо мною пять минут, десять... А я сидел наверху ни живой, ни мертвый. Как ночевать-то буду? Ведь чуть задремлю - и свалюсь прямехонько в тигриные когти и зубы. А тут начал шевелиться ветерок, и я в своей мокрой одежонке, тонко обклеившей тело, стал замерзать. И неожиданно быстро до той степени околел, что не только кожа покрылась пупырями и посинела, а всего заколотило крупной дрожью. А руки и ноги так закоченели, что не мог я ими владеть, меняя позицию на дереве.
Но пришел наконец ко мне на помощь подобревший леший: не далее как в полутора километрах опять три раза выстрелили, потом залаяла собака. И я, собравшись с духом, издал знаменитый клич Тарзана и раз, и два, и еще. А тигр поднялся спокойнее спокойного, глядя на меня, потом прислушался и зашагал в направлении песьего бреха, определенно испытывая искушение полакомиться любимой собачатиной.
И только он скрылся с глаз моих, как я кулем свалился с дерева и заковылял по тропе. Но все же быстро размялся и поскакал по ней во всю резвость пятнадцати мальчишеских лет в другую от тигра сторону, и не подумывая о том, что именно там стреляли искавшие меня.
Так вот бежал, бежал... Неожиданно тайга расступилась, ключ стал шире и спокойнее, и в густеющих сумеркам увидел я старое охотничье зимовье на берегу уже не ключа, а настоящей речки. От времени черное и кряжистое, но такое красивое и приветливое! Как, впрочем, все таежные строения.
Я тут же заликовал, решив, что пришло наконец ко мне спасение, потому что должны же быть в этой избушке и спички, и сухие дрова, и продукты. Даже кое-какая постель! Как было, по рассказам отца и деда, встарь. В голове радостно летали веселые мысли: здесь и окопаюсь, разведу огромный дымный костер и стану ждать спасателей по тропе или с неба. Завтра, судя по посветлению и усиливающемуся ветру, разъяснится, с вертолета дым заметят и за сто километров и присядут вон на той площадке, специально для этих винтокрылов расчищенной промысловым людом.
Но первое, что бросилось в мое возбужденное сознание при вступлении на порог зимовья, - это вонь, беспорядок во всем и умышленное разорение. Судя по рыбьим костям в грязных посудинах, здесь после выхода охотника - хозяина зимовья - весною и летом часто бывали рыбаки браконьерски широкого размаха. Об этом недвусмысленно свидетельствовали поплавки и грузила с сеток, деревянная бочка для посола уловов рыбы, коптильня в косогоре, множество набитых на южной стене хаты гвоздей, на которых подвешивали для провяливания усоленную рыбу. А в жилье был трамтарарам: все разбросано, мусора по колено, разбитое окно, изрубленные на растопку печки под оконники и настенные полки.
Я отмечал это краем сознания, потому что в совсем навалившейся вечерней темени лихорадочно искал спички и что-нибудь съедобное. Но ни того, ни другого здесь не оказывалось. Опустился на колени и обшарил каждый квадратный сантиметрик, надеясь, что, может, завалялся ненароком спасительный для меня коробок. Запускал ладони за печку и за уцелевшие обломки полок, долго ощупывал пол под столом и нарами. Было полно окурков и обгорелых спичек, и пустые коробки тут и там валялись, а зажечь огонек возможности не оказывалось.
Крупной соли было полно, да сахару ни крошечки. И ни крупы, ни сухарей, ни заплесневелой краюхи хлеба. Присел я на нары и горестно подумал: куда же ушла та русская таежная старина со своими строгими законами, когда святым долгом каждого таежника было оставить в избе, уходя, спички и сухие дрова, долго не портящиеся продукты и посуду для забредшего по какому-то опасному стечению обстоятельств бедолаги... Когда за порчу зимовья и воровство следовало суровое наказание.
В те горестные минуты я впервые в жизни заскрежетал зубами от нервного напряжения и злости. Но надо было ради выживания ночевать, утро вечера мудренее. И я стал готовиться ко сну. Сгреб на нары все тряпье, оказались в нем полуистлевшие ватные штаны и еще более древняя охотничья куртка из солдатского сукна. Я облачился в них, выжал и развесил свою одежду на просушку, закрыл окно чем попало, прихлопнул дверь, зарылся в ворох затхлого тряпья и не заснул, а провалился в небытие.
Открыл глаза на рассвете. Тоненькие лучики солнечного света пробивались сквозь щели, и были они такие яркие и нежные, что хотелось их потрогать. В первом порыве я загорелся было желанием сейчас же возобновить поиски спичек. Именно спичек! И найти хотя бы одну!
Но попытка встать отозвалась болью во всем теле. Я настороженно прислушался к себе... Засек учащенное дыхание и высокий пульс... И жар в груди, испарину на теле... И понял, что заболел, простыв на том дереве, куда "забросил" меня тигр.
Ах, если б в той кожаной сумке выживания был бы еще и тетрациклин с парацетамолом! И всякий раз она оказывалась бы на поясе, как только вступал под своды тайги! И как же действительно все мы богаты задним умом! Знать бы где упасть, чтоб соломки подложить! А голова на плечах для чего? Неужели много ума нужно для того, чтобы, подобно хорошему шахматисту, просчитать как можно больше ходов вперед в сражении с Его Величеством Случаем? Или с Судьбою?
Но что же заниматься самобичеванием, если пришел черед бороться за жизнь по совсем серьезному счету! Не сказать, что я снова испугался, нет. Но превозмогая боль, я решительно встал, распахнул двери во всю ширь, раскупорил окно и принялся ползать по высвеченному солнцем полу в поисках спичек, особенно старательно обследуя щели в нем. И я их нашел! Под столом! Да сразу две! С несожженной серой! Та-ак... Добро...
Теперь их надо было зажечь наверняка. Ну это было проще: надрал тоненьких полосок березовой коры, уложил их в картонную коробку, а сверху накапал из лампы керосина. Выбрал коробок поцелее, потом наложил в печку сухих дров... И осторожно, затаив дыхание, чиркнул раз и тут же посмелее... И вот уже занялась огнем моя коробочка, и я сунул ее под дрова... И от радости, собрав воедино всю силу, заорал во дворе так истошно-радостно, что откликнулись на мой крик испуганным взлаем изюбр в одной стороне, а козел - в другой.
От радости я забыл о болезни и совсем не считал себя для мира потерянным. Я загорелся делами! Перво-наперво до блеска вычистил кастрюлю поприличнее и поставил ее с чистой водою на огонь, соображая, что бы сварить. Бережно осмотрел те шесть картошин, три из них помыл и опустил в котелок. Но тут же вспомнил, что нужно срочно развести сигнальный костер подымнее, стал собирать для него смолистые сучья и прочий дровяной хлам, приволок несколько лишь начавших гнить валежин. А через полчаса костер уже дымил, набирая силу. Я же словно бы перевоплотился в дикаря и снова прыгал вокруг огня, и натужно орал, поглядывая в небо и прислушиваясь к надсопочным далям.
Расчищая вертолетную площадку, я нашел прислоненную к дереву острогу с мощным трезубцем и хорошо заточенную пешню. А поскольку вокруг зимовья и вдоль речки было много медвежьих следов разной давности, в том числе и свежайших, я принес свою находку к избе, решив, что на безоружье и это оружие.
Но надежды на скорое спасение оказались преждевременными. Пока я собирал дрова для печки и костра, неожиданно нагрянула новая гроза, и гремел гром со всех сторон столь яростно, так зловеще кувыркался он в небе, и таким густым вырос лес молний, что стало мне ясно: вертолетам утром подаваться в небо на поиски затерявшегося парня диспетчерская служба не разрешит.
А отец мой и мать, знал я, вторые сутки сходили с ума от горя. Да, во мне была простудная температура и слабость, но я твердо решил не сдаваться. Огонь есть - не пропаду. Питаться чем? Но ведь рыба рядом в речке, и соли в полном достатке.
Крючки и леска? А вон сколько брошено на берегу и у избы запутанных закидушек. И грибов можно насобирать, ягод поискать. А тем временем погода установится и меня обязательно найдут. О-бя-за-тель-но!!
Но съел сварившуюся картошку и, потеряв силы, устало прилег. Вспомнил отцовское: "При простуде жарь у печки ступни ног, грудь и спину сколь можешь терпеть". И я грел их, грел, пока не сделалось мне дурно. Дополз до нар и мертвецки уснул, равнодушно внимая неистовому грохоту разбушевавшейся стихии прямо над крышей приютившего меня зимовья.
Может, стихия что-то хотела мне этим сказать?
И снилось мне, что я охотился с отцом сначала на кабанов, потом на медведей и мы подолгу беседовали на самые разные темы то у костра, то лежа на нарах таежных зимовий и баз, как не раз бывало. Я больше слушал и удивлялся его опыту и знаниям, и мне хотелось, повзрослев, стать именно таким, как он, и никаким другим.
Сколько спал - не знаю, ведь счет времени без солнца терялся. Гроза прошла. Проснулся с некоторой силенкой и кое-какой бодростью, вообразил себя Робинзоном и решил заняться спасительными делами. Подновил огонь в печке и костре, ежеминутно сожалея об отсутствии топора и пилы, даже захудалого ножика. Но некоторое подобие ножу я все-таки сотворил из полосы обручного железа, и даже остро его наточил на гальке, а место рукоятки плотно обмотал куском полуистлевшего брезента.
Рыбаком я был заядлым и умелым еще с пацанячьего возраста, сделать несколько закидушек, насобирать жирных личинок и накопать дождевых червей мне ничего не стоило. И уже через два часа я ел настоящую уху, потом шашлыки из ленков и хариусов, сожалея всего лишь об отсутствии хлеба, чая и сахара.
Я все время прислушивался к звукам с неба. Огромные лайнеры басили там и рокотали, рев истребителей врывался в уши и исчезал, но характерного вертолетного воя не было. А еще я постоянно внимательно осматривал кусты вдоль берега, ежеминутно ожидая появления медведя. Конечно же, наведывались они сюда постоянно, привлеченные головокружительным для них запахом рыбьих потрохов и объедков. Быть может, не только рыбьих - вон сколько еще не заржавевших консервных банок неряшливо разбросано повсюду, в том числе из-под тушенки и сгущенки. Да и еще совсем белые медвежьи кости и виднелись тут и там.
И все же я оплошал. Увлекся хорошо клевавшей рыбой, радовался доброму улову, готовил посуду под посол рыбы, на завтра планировал раскочегарить коптильню. Старательно выправил смятую определенно медведем алюминиевую сковородку и вычистил до белого блеска, готовясь заполнить ее рыбным ливером и аккуратно собранным с брюшков жиром.
И вдруг ударил мне в нос странный и тяжкий дух. Пружиной развернувшись, я увидел огромного мокрого медведя в нескольких от себя шагах. Он меня внимательно и бесцеремонно разглядывал, однако больше всего принюхивался к рыбе.
Удовлетворившись тем, что парализовал меня испугом, медведь принялся спокойно пожирать мой улов. Во мне же страх стал быстро замещаться злостью. И опять вспомнилась отцовская "информация для размышления"- как любил он именовать передачу своего опыта. Он как-то сказал: "Всякий зверь отлично и безошибочно чувствует и страх в человеке, и безбоязненность. Особенно башковитые медведи. Испугавшегося всерьез не принимают, действуют нагло, хотя сами в сущности трусливы и способны так пугаться, что вылетает из-под хвоста зловонная струя, как вода из пожарного брандспойта. Сам видел..".
В те критические минуты я сорвался впервые в жизни. Потом я долго буду вспоминать, как все было, и вспомню, наконец, все, но до сих пор не пойму, почему сорвался. Иногда мне кажется, что кто-то мною решительно управлял короткими и четкими командами. Скорее всего, я оказался во власти своего подкоркового сознания или инстинкта самосохранения. Не знаю. Но современем должен узнать определенно. А было так.
Видя нагло лопающего мою жизненно-спасительную, почищенную и промытую рыбу, я, точнее сказать, не сорвался, а взорвался. Взорвался вдруг, но решительно. Да так сильно взорвался, что исчезли страх и благоразумие, а вместо них полыхнула безграничная ярость и жажда наказания наглеца. С озверелым криком и ревом я схватил острогу и со всей силы всадил ее трезубец в грудь закоренелого таежного гангстера, да всадил под левую лопатку, стремясь ударить вражину в самое сердце.
А тот от неожиданности, страха и боли взревел посильнее меня, цапая пастью болтающееся древко моего негаданно убойного оружия, стараясь выдернуть из тела глубоко засевшее там и зазубринами зацепившееся железо.
Рана причиняла ему, конечно же, сильную боль, и он закатался по земле таким ревущим огромным бурым клубом, на миг забыв обо мне. Но знал я повадки медведей: забыл обидчика всего лишь на миг. И в то же мгновение схватил тяжелую пешню и во всю свою в ярости огромную мощь ударил острием ее длинного увесистого штыка в основание шеи...
А отец откуда-то изблизи решительно и твердо вещал мне: "Рукопашная схватка с уссурийским буряком заканчивается по принципу "кто кого"!" Медведь после второго моего удара вдруг обессилено стих...
Вытянулся на спине... И как бы стал засыпать, недоуменно, но пристально глядя на меня злющими глазами и немо взревывая: повезло же, мол, тебе, двуногая шмакодявка!..
А через несколько минут, когда я пришел в себя и осмыслил случившееся, мне стало дурно. Меня затрясло и заколотило...
Навалилась неодолимая слабость... И затолкала она меня в избу. Потом мое нутро стала выворачивать рвота... А когда оттуда все было выполощено, обронил я себя на нары и заплакал в голос, и плакал с такою обидою и отчаянием, да так долго, как не бывало и в детстве, хотя с малолетья знакомы мне несправедливость и глубокие обиды, от которых не всегда могли уберечь родители.
Но сил для столь отчаянного плача надолго не хватало, и я впал в странное забытье. Я лежал безжизненным пластом, все видел и понимал, однако не мог пошевелиться. А в сознании поразительно четко вырисовывался отец. С хозяином деревенской избы, где я считался своим много лет, он быстро шел от вчера найденного мною шалаша, не теряя из виду мои следы на тропе и заломленные вершинки с одной стороны и с другой, и говорил своему другу: "Он не может пройти то зимовье незамеченным, и никуда не уйдет из него... Там будет ждать... Господи, за что же такие испытания!"
Я уже прикидывал, что часа через три-четыре быстрой ходьбы они будут здесь. А совсем уверовав, что так оно и будет, что не может случиться иное, я на предпоследнем дыхании дополз до почти погасшей печки и затолкал в нее два полусухих чурбака, а с трудом взобравшись на нары, провалился в черное ничто.
Сознание вернулось ко мне через сутки - в больнице районного центра. Зареванная мать сидела рядом и почерневший от горя отец, врач, медсестра и еще кто-то. Я им слабо улыбнулся и пролепетал едва слышно: "Мишка, Мишка... Вот моя улыбка... Только без задора... Без огня..". И все взрослые, услышав это, заплакали. Даже отец, много раз видевший гибель свою в упор.
Воспаление легких врачи изгнали из меня за неделю, а вот с последствиями нервного потрясения повозиться пришлось подольше. Однако через месяц я был совершенно здоров. А повзрослев за двое суток долгих тяжелых блужданий и последующий месяц выздоровления лет на десять, набрался опыта, вполне достаточного для того, чтоб не только сам я, но и отец, и друзья признавали меня бывалым таежником.
А в душе я тайком уже обдумываю содержание собственноручно написанной книги, которую назову так: "Наука выживания в тайге". Но честно признаться, чем больше я размышляю об этой книге, тем сильнее проявляется дефицит материала и чаще вспоминаются отцовские слова о том, что таежного опыта никогда не бывает чересчур много. Как не бывает слишком много здоровья, правды и чести.
А без кожаной сумки на поясе или в рюкзаке в тайгу теперь я не хожу. Вместе с отцом мы ее утяжелили граммов на двести за счет самых необходимых и эффективных лекарств, и теперь нам в тайге даже заболеть или пораниться не страшно.
Спасибо за терпеливое чтение. Только не подумайте, что все это мною написано... Впрочем, суть рассказа во всех его подробностях изложил я сам, но сделал его пригодным для печати старинный друг моего отца. Он тоже охотовед, но охотовед пишущий. Я все чаще ловлю себя на затаенной мысли стать таким же. Чтоб задуманную книгу не только "положить на бумагу", но и сделать ее пригодной для печати самому. Чтоб оставить после себя свет, след и память. Чтоб жизнь прожить не зря.
И не только для себя. Как и мой отец, неустанно рассаживающий молодые кедрушки на вырубленных и выжженных современными варварами сопках Сихотэ-Алиня, на памяти моего деда покрытых знаменитой уссурийской тайгою, богатой и красивой, хотя и суровой и в определенных обстоятельствах беспокойной.

Сергей Кучеренко